Хорошо ли, плохо ли, но свои два года я Родине отслужил. Теперь по утрам я не ем масло, а отдаю его своему земляку, который пришёл 30 апреля из учебки. Как и я в своё время. Что ж, видимо, не жить этой части хотя бы без одного москвича. А он живёт на Коровинском шоссе. Когда я его увидел, живо вспомнил себя, пришедшего полтора года назад, как раз 30 октября, в эту часть. Такой же был ещё зелёный, и пахло от меня гражданской жизнью, несмотря на полгода учебки, за версту. Такой же и он, совсем ещё мальчик, с теми же заботами, с той же тоской по дому, и очень он мне напоминает Мишку Костовецкого, от которого, кстати, я не получал писем тоже полтора года. Ну, что ж! Если не хочешь иметь друзей - чаще говори им правду. Один только раз, помнится, написал мне Мишка, да и всё. А вы обязательно сохраните мои письма. Приеду, всё прочитаю, а потом уже продолжу свою жизнь дальше.

     Комбат наш в приказном порядке, присвоив себе функции боговы, отменил Пасху для офицеров нашей части потому, что " офицер с крашеными яйцами подрывает боеготовность части и армии в целом”. Вот так умеет выражать свои мысли наш комбатушка – душка. Единственный, пожалуй, хоть и своеобразно, развитый мужик у нас в части. Я его сфотографировал на спортивном празднике, когда он поднял гирю с маха. Мужчина он ещё в силе и поднял эту гирю больше всех – 70 раз. После этого у меня  взыграла кровь, и я, подзуживаемый ребятами, отхватил 75 раз. Мог бы и больше, но у меня была цель только обскакать комбата. После этого праздника мы с ним ходили "каждый по своя дорога”, но оба держались за поясницу. Правда, он не засчитал мне мою победу, поскольку, при перехвате с правой на левую руку, гиря у меня выскользнула, а так нельзя. Ну, что ж, я порадовался за паренька, который поднял 50 раз и получил грамоту. Я-то своей цели добился, и покуражиться комбату не дал. Фотографию его я пришлю в ближайшее время, а вас прошу больше мне не писать, так как теперь уже не знаю, когда уеду. А сам я обещаюсь, пока здесь, писать вам о своих делах вплоть до отъезда. Только вот, в последнее время всё некогда. Увлёкся волейболом, а днём работаю. Каждый вечер мы играем, а затем я самолично спускаю, зашиваю и вновь накачиваю ветхий мячик. Волейбол нравится почти всем, так что недостатка в игроках не ощущается. И, несмотря на тяжеленные рабочие дни, длящиеся по двенадцать-тринадцать, а  то и более часов, игра идёт азартная и никто не чувствует усталости. Кушать я стал мало, зато самочувствие улучшилось. Вспоминаю старую пословицу: "Держи желудок в голоде, а тело в холоде”.

 

12.05.86

     Решил не откладывать на завтра, так как по опыту знаю, что тринадцатое число у меня всегда "работницкое”. Получил я два ваших письма, но разнодатные, а пришли одновременно. Что ж, Витёк уже может радоваться возвращению домой, тогда, как я продолжаю служить уже третий год, и наш "разлюбезный” шутник, капитан Примич, на мои возмущения по этому поводу спокойно отвечает.

     - На склад ступайте, товарищ солдат.

     Когда же я выражаю недоумение, зачем мне идти на склад. Он так же невозмутимо говорит.

     - Тельняшки и бескозырки получать, - намекая на моряков, которые служат по три года. Не поверите, но у нас ещё никто не уволился. В полку уже 8 человек ушло, но у них и организация честнее и солиднее, да и офицеры, в отличие от наших, лётчики и техники, то есть люди, занятые настоящим делом по защите рубежей. А у нас, как была бардальера, так и останется,    во веки вечные. Кстати, именно таким именем и принято называть наш батальон, как внутри, так и со стороны. Чем-то похоже на слово "бригантина”, не правда ли. Только бригантина это очень хороший парусник своего времени, а мы – самая, что ни на есть, развалющая лохань, дырявая, с течью по всем бортам и дну, с донельзя бестолковой командой, стремящейся  любыми способами заделать эти дыры. Только для латания правого борта отрываются доски от левого. Потом команда дружно ахает, видя, что с левого борта течь усилилась, бросается латать левый борт досками правого, и так до бесконечности. Бесконечно и то безобразие, которое уже устал я описывать. Самое тяжёлое в этом всём, что никто не в состоянии исправить положение дел. Уже три комбата сменилось, а воз и ныне там. Видимо, это происходит, вернее, ничего не происходит потому, что любой новый комбат хочет изменить всё резко и кардинально, внести свежую струю. Но в закосневшем нашем хозяйстве и офицерах, пропившихся насквозь и только изображающих озабоченный вид, все эти начинания глохнут, как машина в солончаке. Кстати, неподалёку от нас, километров этак за 70, - не удивляйтесь, что я пишу "неподалёку”. В Казахстане понятия о расстояниях совсем иные из-за степей бескрайних и из-за малой населённости, - есть солончак. Это страшные места. Почва насквозь просолена, а солёная она никогда не высыхает, не взирая на любую жару, лишь сверху покрывается корочкой, обманчиво прочной. В прошлом году там засела наша машина. За ней поехала одна, за ней вторая. Таким образом, мы отправили в эту прорву все наши тягачи, и пришлось просить у зенитчиков танковый тягач, чтобы вызволить их из солончакового плена.

     Волейбольный ажиотаж прошёл, а с ним и мячик потеряли, так что теперь осталось только работать и спать. А читать? Читал бы, да книжку у меня, что называлась "К последнему морю”, у меня украли. Плохо во всей этой истории то, что книгу эту библиотекарша дала мне из своей личной библиотеки. Мне ужасно неловко опять вас просить, но очень прошу найти и выслать мне такую книгу. Вообще, я перед вами в большом долгу за эту трижды клятую службу с этими ворами, свиньями и придурками, которые меня здесь окружают. Всё у меня какие-то  неурядицы, да неувязки. С начальством ладить не умею и не научусь, видимо, никогда. А, впрочем, никто из наших ребят, кроме этого лизуна, Тельгарашки, тоже не ладит с этой пьянью и рванью, призванной нами руководить. С ужасом представляю себе, что будет, если действительно начнутся военные действия. Они же нас погубят всех, до единого, прежде, чем сами сдадутся в плен!

     Видел вновь призвавшихся солдат-васьков. Точнее, они даже не Васьки, а "духи”, как называют всех "доприсяжных”. На фотографии - я и мой земляк, Юра. Оставил дома он беременную невесту и спокоен, как слон. Он уверен, что она его любит и ждёт, только всё тоскует из-за того, что мне скоро уходить. А я тоскую, что ещё служу. Вроде, два года отслужил, а месяц какой-то тяготит, как весь отслуженный срок. Прежде я ещё подумывал о том, чтобы остаться, сейчас – дудки!

 

18.05.86

     Всё-таки, вынуждены были наши начальники нарушить приказ комбата: не ставить меня дежурным по роте. Я и сам не хотел, но командир роты, кстати, враг мой тайный с тех пор как…, но об этом ниже, поставил-таки меня в наряд.

     Теперь, почему он мне враг. Когда уже всё позади, легче писать, чем по горячим следам.  Дело было зимой, когда я ещё был молодым солдатом и стоял ночью дневальным на тумбочке. А в каптёрке старшины наш командир роты, с прапорщиком Шамановым развлекались тем, что играли в нарды и запивали это дело спиртом. Видимо, после очередной дозы, когда взыграла кровь, Шаманов приоткрыл дверь каптёрки и поманил меня пальчиком. Я ему сказал, что не имею права оставлять пост. Лицо его сразу озлилось, глаза сощурились, он, пошатываясь, подошёл ко мне и с силой потянул за ремень в каптёрку. Не понимая, что происходит, я пошёл за ним. Оказавшись в каптёрке, я увидел сидящего на столе старшины с совершенно мутным взором старшего лейтенанта Веретенникова, нашего командира роты, и понял, что притащили меня явно не для чего-то приятного. И, как оказалось впоследствии, не ошибся.

     - Вот он, Толя! – произнёс Шаманов, с ненавистью глядя на меня, - Ну что, здесь затруднительно тебе будет заниматься неуставщиной?

     - Какой неуставщиной? – удивился я.

     - А вот такой!

     И тут он неожиданно и крепко въехал мне по уху, да так, что шапка слетела с головы. Я, ошалевший от удара и поклёпа, хотел, было возмутиться, но тут со стола спрыгнул Веретенников с криком.

    - Дай-ка я, Толя! – и попытался ударить меня прямым в челюсть. Но теперь я уже был начеку. Увернувшись от его слабосильного удара, я выпрямился и сказал.

     - А теперь это уже с вашей стороны неуставщина!

     С этими словами я, что есть силы, пихнул Шаманова в грудь, отчего тот полетел в шкаф с парадками, разбил спиной стеклянные дверцы, рухнул вниз, и на него полетели сверху   парадки. В это время я уже сжимал одной рукой  оба лацкана шинели Веретенникова, тряс его так, что голова его на куриной шее болталась из стороны в сторону, толкал обратно к столу, с которого он  спрыгнул и думал только одно: "Что я делаю!? Это же верный дисбат!” Но остановиться я уже не мог. Я заставил Веретенникова сесть снова на стол, причём глаза у него моментально прояснились, и взгляд из наглого превратился в затравленный. Оставив его в    этом положении,   я резко развернулся, быстро пошёл вон, нечаянно толкнув, едва успевшего подняться Шаманова, отчего тот снова рухнул в парадки, но мне уже было наплевать. Весь, дрожа от омерзения и ненависти, я встал  на тумбочку под изумлённым взглядом  прибежавшего на шум, но не решавшегося войти  в каптёрку дежурного по роте, Федорчанича, который был старше меня по сроку службы. Только он попытался разузнать у меня, что случилось, распахнулась дверь, и освободившиеся от оцепенения Толик Шаманов и Толик Веретенников вырвались с шипением из каптёрки и, не подходя ко мне, побежали в комнату дежурного по части названивать в местную гауптвахту о наличии свободных мест.

     Надо сказать, что наша гауптвахта сильно отличается от гарнизонной. Это сарай с   конурками размером с обыкновенный туалет в квартире. Только пол располагается   ниже порога на полметра, и, невзирая на металлические двери, стены сложены из хрупких шлакоблоков. Располагается сарай рядом с караульным помещением посреди степи,   километрах в двух от нашей казармы, по дороге на аэродром, и отвечает за содержание узников дежурный  караульный офицер.

     С радостью выяснив, что место для меня там найдётся, Веретенников, не глядя мне в глаза, приказал снять ремень со штык-ножом и сдать дежурному по роте. Затем я сел в машину и отправился на "губу”, а Веретенников с Шамановым отправились допивать и доигрывать. Мне даже не дали накинуть шинель, а температура в "каменном мешке”, как на улице. И вот я, в одном ХБ, где-то полчаса или сорок минут простояв, начал отчаянно зябнуть. Чтобы согреться,  я стал долбить сапогом в стену. Стены, как я писал выше, из шлакоблоков, так что вскоре мне удалось пробить в соседний мешок дыру, достаточную для меня. А в соседнем мешке дверь лежала с наружной стороны на полу, видно тот, кто там сидел, пошёл другим путём. Оставалось просто выйти на улицу и бежать в казарму. Продираясь сквозь кусты вдоль забора, я чуть не выколол глаз о колючую проволоку, но потом вырвался на простор и побежал по сугробам. Вдруг, я услышал сзади отчаянный крик караульного офицера.

     - Стоять! – кричал он, - Стой, а то пристрелю!

     Я только рассмеялся про себя. Что он, дурак что ли какой, стрелять из-за таких пустяков. Но, видимо, я его недооценивал. Раздался хлопок и что-то свистнуло мимо меня. Тут же сообразив, что бы это могло быть, я развернулся и, подняв руки,- мол, сдаюсь, - пошёл в его сторону, а он, полный идиот, продолжал держать меня на мушке. На моё счастье на дороге мелькнули из-за поворота, а потом полностью высветили всю картину фары уазика майора Краснышова, начальника аэродромной службы, который возвращался с проверки аэродрома. Вы помните, я писал о том, какой он зверь и о моей с ним схватке однажды. Словом, уазик остановился, когда я уже подходил к дороге. Краснышов, увидев меня, вылезающего из сугробов и караульного лейтенанта с пистолетом, кратко осведомился, что здесь происходит. Я ему так же кратко объяснил, что меня посадили на гауптвахту два наших бравых командира, а в одном ХБ сидеть холодно, вот я пытался сбежать, а этот принялся по мне стрелять. Всю эту историю, особенно, где касалось его личного участия в поимке беглого преступника, лейтенант слушал с удовольствием нескрываемым, надеясь, видно, на похвалу вышестоящего за бдительность.

     - А зачем ты в него стрелял? – благодушно поинтересовался Краснышов.

     - А как же? Ведь ушёл бы…

     Но договорить ему не удалось. После страшного удара в челюсть он улетел с дороги в знакомые мне сугробы, а Краснышов, как демон мести, черной фигурой выхваченный фарами  из темноты гремел сверху.

     - Ты кем себя вообразил, лейтенантишка? А? Попробуй только ещё раз возьми оружие в  руки, я тебе руки пооборву!

     После этого он прибавил ещё несколько непечатных выражений и, кивнув мне, - мол, садись, повёз меня в часть. Можете себе представить, насколько триумфальным было моё возвращение. Федорчанич, уставший уже удивляться за это дежурство, вновь был ошарашен, когда в роту,   как буря, ворвался Краснышов в своём кожаном плаще и немедленно потребовал к себе Веретенникова и Шаманова. А те, уже изрядно махнувшие на радостях, что меня сплавили,   кое-как выдрались из каптёрки и стали путано объяснять, что на гауптвахту они меня решили отправить потому, что я был пьян на посту. Вот уж, действительно, с больной головы на здоровую.

     - А почему в медсанчасти не освидетельствовали? – ядовито поинтересовался Краснышов.

     Шаманов выглядел трезвее и под умоляющим взглядом Веретенникова принялся объяснять.

     - Ну, покачивался он, и глаза блестели!

     - Как у вас обоих? Ладно, Москва, иди спать, а вы со мной в штаб! Там потолкуем.

     Он увёл их, а бедный Федорчанич всё силился осознать, что же это такое он сегодня видел, и видел ли вообще? А если всё это явь, как это понимать? Попытался он, было сунуться ко мне с расспросами, но я только махнул рукой и пошёл спать.

     Наутро  протрезвевшие Веретенников и Шаманов не только старались не подавать вида, что что-то произошло, но и вовсе меня не замечали и избегали встреч со мной. И уж не знаю, какими красками живописал Федорчанич своему призыву мои ночные приключения, но я заметил, что отношение ко мне, по сравнению с остальными ребятами нашего призыва, изменилось в лучшую, уважительную сторону. А, по сути, меня вынудили к необходимой самообороне.

     Так что, Веретенников с тех пор люто меня возненавидел, - я уж не говорю о Шаманове, отношение, которого ко мне в этом плане сложилось уже давно, и переменить что-то в  худшую сторону было бы невозможно, - и при всяком удобном случае, только, чтобы оставаться незамеченным, пытается мне пакостить. Как, например, сейчас, когда он, нарушив приказ комбата, поставил меня в наряд. И вот, уже три часа ночи, а я ещё не сплю. Небывалое, так как в это время я постоянно сплю, когда дежурю или не дежурю. А сегодня, благо погода тёплая, я взял гитару, и мы с дежурным по аэродромке сели в курилке, развлекались, как могли, пока он не запросился спать. Я тоже пойду, прикорну, только письмо допишу. Ей Богу, некогда стало письма писать – сплошные рабочие дни. Вот и завтра, в воскресенье, придумали рабочий день,  и если не находишься в наряде, нипочём не собраться написать. Тем более, сейчас идёт новый фильм "По следам капитана Гранта”, а потом отбой. Фильм, в общем, смотрится, и неплохо. Приключенческий жанр сам по себе благодарный – все любят сказки. Немного помню фильм "Дети капитана Гранта”, больше всего Паганеля-Черкасова. Ульфсаак играет тоже хорошо, но у Черкасова Паганель – стопроцентный, настоящий чудак, а главное, узнаваевый и жизненный. А Паганель Ульфсаака немного натужный.

     Хотел взять увольнительную, чтобы в воскресенье вам позвонить, да поставили в наряд. Хорошо, есть сменное ХБ, а то своё рабочее я так угваздал, что и носить его стыдно, не то, что в наряд заступать. Испачкал я его побелкой и краской. Сначала красил машины, а потом белил ТЭЧ свою "родную” из пульверизатора. До сих пор голову промыть не могу. Но всё равно, как не уставай, работать гораздо приятнее, нежели изнывать от безделья. Но и полнейшее безделье между работами способно доставить очень большое удовольствие.

     Получил, наконец, деньги за джинсы – 63 рубля. Я очень извиняюсь, до этого я занимал три раза по пять рублей, и пятёрку ещё хочу оставить себе. Так что, вам отошлю только сорок. Тётя Нина обещала вам сегодня позвонить насчёт книги, которую, как я вам писал, я оставил в  ТЭЧи, в вулканизационной комнате, и её увели.

     Сержантов наших обязали вести блокнотики-кондуиты, куда они должны записывать все нарушения, которые происходят в их отделении, отмечать положительные стороны. В этих же блокнотиках имеются нормы снабжения нас вещевым имуществом и продовольствием. Сегодня я вдоволь, то есть, до колик в животе смеялся над разными хохляцкими интерпретациями и вариациями русского языка. Так, например, существует такой вид имущества, как "кальсоны пастельные”. Причём, полагается их аж по три штуки на брата. Подошёл я к этому горе-сержанту и пожелал, чтобы ему на два года выдали только эти "пастельные”, и пусть бы себе служил.

     А начальство наше обнаглело совсем – никого ещё не отпустило домой! Есть, конечно, и хитренькие, которые уезжают по телеграмме. Приходит на адрес части такая телеграмма, а в ней писано, что мать или кто-то их близких дембеля в тяжёлом состоянии, чуть ли не при смерти. Растроганное начальство в таком случае сразу отправляет этого дембеля домой, дабы он успел перехватить хотя бы последний вздох любимого родственника. Но для этого нужны связи с эскулапами, которые сопровождают телеграмму своими удостоверениями в подлинности происходящего. А, это дурно пахнет. Я полагаю, пусть не очень хорошо, но честно служил, надо честно и увольняться. А проныры пусть дальше "проныривают”. У нас, кстати, таких пока нет.

      Аня, ты спрашиваешь, в какой институт я хочу поступать. Буду пытаться туда же куда и до армии пробовал: в Щукинское училище. Конечно, я осознаю, насколько ничтожны мои шансы по сравнению с сыновьями и дочерьми всяких-яких, но пытаться буду.

     Очень хочется видеть Москву. Так уже успел соскучиться, что скорое свидание с родным городом меня волнует и тревожит. Сколько раз я себе представлял, как приеду домой. Мало того, сколько раз во сне виделось мне моё возвращение, да всё как-то по-идиотски.